Тоска по Другому. О книге Станислава Лема «Солярис»

По-моему, книги очень похожи на людей. Есть книги, чье наивное морализаторство напоминает нам человека, который думает, что все знает и имеет право поучать других. С такими людьми разговаривать не хочется.

Есть книги, напоминающие старых друзей, соприкоснувшись с которыми, ты узнаешь, как похожи ваши взгляды, и разговор струится сам собой.

А есть книги-молчуны. Их очень трудно разговорить. Ты пытаешься понять, о чем они молчат, и при всем их многословии, так и не можешь разгадать, какую тайну они скрывают. При этом чувствуешь, что молчат они о чем-то очень важном, о том, что нельзя или невозможно выразить словами, потому как это невыразимое больше нас. Наверное, именно таков «Солярис» Станислава Лема.

Польский писатель Станислав Лем родился во Львове в 1921 году (Польша в то время). В Кракове поступил в медицинский институт, однако был вынужден прервать обучение из-за немецкой оккупации. После войны он продолжил обучение, но настоящей его страстью стала не медицина, а литература. Нереализовавшаяся мечта поступить в Политехнический институт позже определила и сферу интересов начинающего писателя: технологии и их связь с человеческой реальностью.

Лем всю жизнь интересовался наукой. В одном из интервью он признался, что практически все его свободное время уходило на чтение специализированной научной литературы. Однако это не помешало ему создать произведения с литературной точки зрения, безусловно, выдающиеся и при этом удачно сочетающие в себе научные знания о мире, Вселенной и человеке.

«Солярис» – пожалуй, самый удачный опыт такого соединения. Это органичное сочетание философии, науки и литературы, ставящее массу вопросов о человеке, его сознании, границах познания, столкновении с иными мирами и с неизвестным.

Пожалуй, этот роман не столько говорит о чем-то, сколько ставит вопросы. Эти вопросы не только о мире, в котором мы живем и который отчаянно пытаемся взломать с помощью науки, подобно как маленький мальчишка пытается разобрать по частям подаренную ему игрушку, но и о нас самих.

Больше всего вопросов вызывает Океан. Он покрывает собой всю планету и представляет, по мнению исследователей, единый живой организм, некую необычную высокоорганизованную форму внеземной жизни. Тайна Океана бросала вызов многим исследователям. Было отдано множество сил и времени для того, чтобы объяснить принципы организации этой материи, но все оказалось безрезультатным. Бесчисленные эксперименты лишь плодили бессчетное количество отчетов, протоколирующих самые разнообразные данные, которые не представлялось возможным объединить в осмысленную гипотезу, дающую хоть какое-то представление об объекте изучения.

Не буду скрывать, что, читая описание Океана, мне невольно вновь и вновь приходила мысль о том, что, наверное, трудно найти наиболее подходящую метафору для описания Бога. Хотя сам автор пытался избегать разговоров о трансцендентном и старался последовательно позиционировать себя в качестве агностика, но именно такой герменевтический код мне виделся сквозь призму моего читательского восприятия.

Как бы ни взламывал человек науки окружающую реальность, как бы ни раскручивал ее, надеясь вывернуть наизнанку, как бы ни пытался заглянуть за «горизонт событий», он не сможет увидеть Того, Кто всегда остается понятийно не схватываемым и эмпирически не познаваемым. И все, что мы можем сказать о Нем, может быть сказано лишь с помощью отрицания или отбрасывания характеристик, Ему не свойственных.

В богословии такой способ рассуждения называется апофатическим. Мы пытаемся говорить о Боге, стараясь сказать не то, каков Он есть, но то, каков Он не есть, или то, Кем Он не является. Только так, через отрицание у нас есть возможность что-то сказать о Нем, при этом сохранив дистанцию и не сотворив себе концептуального идола.

И именно таким и предстает перед нами Океан в описании Лема:

«То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определенных обстоятельствах был способен к этому <…>. Океан не обладал – я продолжаю перечисление наших «негативных сведений» – никакой нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие…»

Рассуждения об Океане составляют сюжетную рамку всего повествования, в которую помещены главные герои, отправившиеся в далекий космос исследовать неизвестные миры. Но вместо исследования других миров они оказываются втянутыми в исследование самих себя, а вернее, в исследование той части своей личности, которую больше всего прячут от себя, не желая увидеть и принять.

«Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало».

В этих словах кибернетика Снаута со всей отчетливостью проступает неистребимая склонность человека избегать встречи с Другим, Иным, принципиально отличным от него человеком, личностью, миром.

Еще Сартр писал о том, как Другой врывается в нашу жизнь, объективируя нас в своем восприятии и лишая тем самым исключительной привилегии быть собой, а значит, и похищая нашу свободу быть тем, что я из себя представляю. Таким образом, Другой воспринимается как угроза. Его присутствие заставляет нас нервно съеживаться. Под его взглядом мы чувствуем себя неуверенно. И поэтому мы не хотим видеть Другого. Нам не нужен Другой. Принципиальная «другость» или инаковость слишком болезненно воспринимается человеком. Именно поэтому он не готов встретиться с другими мирами.

Все, что нам нужно, – это зеркало. Мы хотим увидеть что-то нас напоминающее, но только в гораздо более совершенном виде. Так сказать «Я», возведенное в n-ую степень.

«Мы хотим найти собственный идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других мы надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого. Между тем, по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность, – ту ее часть, которую мы замалчиваем, – не можем с этим примириться».

Лем докопался до чего-то очень важного и одновременно мучительно страшного. Океан открывает героям повествования их самих. Их самые потаенные уголки души. Они не готовы встретиться с самими собой, а о встрече с Иным уж и говорить не приходиться.

В то же время встреча с глубинными образами своей личности, с «очажками памяти» с «изолированными островками психики», как называет их Снаут, предстающими то в виде потерянного ребенка, то в виде трагически погибшей любимой, возможно, и есть встреча с Иным, встреча с Океаном, который лишь помогает материализовать тщательно скрываемые нами от самих же себя проекции другого, такого близкого нам и одновременно такого далекого человека. И, кто знает, может быть, встреча с другим человеком и есть единственная форма установления контакта с Океаном, контакта, который, по мнению героев романа, так и не состоялся.

Вообще, тема материализации проекций главных героев романа ставит перед нами одну из самых сложных проблем современной науки: что делает человека человеком. Однако Лем не довольствуется только такой постановкой вопроса, но идет дальше, спрашивая через своих героев: а что делает человека тем же самым человеком, которого мы знали?

Действительно, что, если науке удастся воспроизвести человека, создавав не только генетически идентичную копию, но и такую копию, которая будет помнить то же самое, думать точно так же и чувствовать аналогично, как и ее предшественник? Можем ли мы выделить в человеке что-то, что не поддается никакому копированию, тиражированию, воспроизводству? Что-то, что не сводимо ни к протонам, ни к мезонам, ни к нейтринам?

Может быть, чтобы ответить на этот вопрос, нам необходим кто-то другой. Кто может отличить нас, кто может выделить нас из толпы, кто, наконец, даже может сотворить нас тем же самым. Как для Криса Хари становится той же самой Хари.

Ведь только благодаря другой личности, мы можем осознать себя. Мартин Бубер отмечает, что «Ты» предшествует «Я». Ведь если бы не было «Ты», нам не с кем было бы сравнить свое «Я» и осознать свою уникальную личность. И это значит, что мы не можем обойтись без другого, одновременно боясь его и стараясь всеми силами избежать встречи с ним.

Таким образом, научные вопросы смыкаются с вопросами этическими и даже онтологическими, экзистенциальными. Наше существование оказывается связано с Другим. По выражению Эммануэля Левинаса, мы оказываемся не просто связанными с другим, но и ответственными за него, даже тогда, когда «он травит нас или наводит на нас скуку».

Однако сам Лем, по моему мнению, в конце романа вкладывает в уста Кельвина слова, вероятно, хотя бы отчасти отражающие представления самого автора. В его представлении окружающий космос настолько несовершен, а человеческое существование не лишено абсурда, что, возможно, все это является всего лишь творением какого-то ущербного бога.

Сам Кельвин в диалоге со Снаутом дает понять, что речь идет не об Океане и призывает не понимать его слишком буквально.

– Откуда у тебя взялась эта концепция ущербного Бога? – спросил он вдруг, не отрывая глаз от залитой сиянием пустыни.

– Не знаю. Она показалась мне очень и очень верной. Это единственный Бог, в которого я был бы склонен поверить, чья мука не есть искупление, никого не спасает, ничему не служит, она просто есть».

Не знаю, что имел в виду автор и для чего он ввел в повествование этот образ. Но просьба небуквально понимать образ ущербного Бога и склонность Кельвина верить только в такого бога наталкивает на мысль, что единственное, что может подходить на роль бога для автора, – это наука. Чистая наука не служит каким-то высшим целям, ничего не стремится искупить или спасти. Она просто объясняет законы мироздания, открывает тайны бытия для человека. И только человек может использовать эти открытия во благо или во вред. По всей вероятности, это единственный «бог», в которого верил всю свою жизнь автор.

Ущербность же науки связана с ее ограниченностью.

«Это Бог… увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает. Он сконструировал часы, но не время, которое они измеряют. Системы или механизмы, служащие для определенных целей, но они переросли эти цели и изменили им. И сотворил бесконечность, которая из меры его могущества, какой она должна была быть, превратилась в меру его безграничного поражения».

Говорят, что однажды Лем сам осознал, как человек науки в погоне за новыми технологиями уничтожает себя. 11 сентября 2001 года писатель готовился отмечать свой 80-й день рождения в кругу семьи. В его родной Польше планировались грандиозные праздничные мероприятия, и все ожидали телетрансляции в честь юбиляра с центральной площади Кракова.

Однако вместо этого на телеэкранах появились совсем другие кадры – разрушенные башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке были показаны буквально по всем телеканалам. Тысячи жертв этого теракта не оставили сомнений в неспособности человека использовать достижения современной науки себе во благо. Технологии, так прочно вошедшие в жизнь людей, теперь использовались для уничтожения этих же людей, и это было только начало новой эпохи торжества ущербного «бога».

Однажды Лем скажет: «Если ад существует, то он наверняка компьютеризирован». Именно это очень позднее прозрение дает основание думать, что сам Лем сделал очень трудный для себя вывод: технологии не сделают человека счастливее.

Они лишь обнаружат огромную нужду в уникальном, неповторимом, человеческом, «слишком человеческом». А именно – в личности другого человека, а значит, и в Личности Другого, Который этого человека сотворил по Своему образу и подобию. И именно такая тоска по Другому все больше будет овладевать человеком науки.

Дмитрий Пронин (О «Солярисе» Станислава Лема), газета «Мирт»