Страна, которой не стало. Церковь и КГБ. Воспоминания служителя

В 1991 году распалась огромная страна Советский Союз. О том как КГБ (Комитет Государственной Безопасности) обрабатывал верующих читайте в воспоминаниях служителя.

Слуга сатаны

— Ты в наших руках, и твой Бог тебе не поможет. Ты веришь в Бога, а я верю и служу сатане. Да, да, я действительно служу сатане. Посмотри вокруг, посмотри, что делается в мире, везде и во всем ты увидишь победу сатаны. Понятия зло и добро — понятия относительные, это с какой стороны смотреть. То, что ты считаешь добром, в действительной жизни оказывается злом, и наоборот. Поэтому, за кем, победа, за тем, и истина, и понятие истины будет за победителем. Где ты видел, чтобы добро, в том виде как ты его понимаешь, победило в мире зло? Да и зло в твоем представлении неверно, в жизни зло всегда становится добром и правдой. Посмотри на карту, и он показал мне на карту мира, висящую на стене напротив меня, — не очень давно мы были маленькой точкой на карте, а сейчас пол мира красного, и мы движемся, и никакой Бог нас остановить не может. А если бы мы были неправы, если бы сатана не был с нами, имели бы мы такой успех? Он взял ручку и, как учитель географии, стал показывать мне:

— Смотри, как мы двигались и изгоняли Бога, — его ручка заскользила по карте, — везде, где мы прошли, мы изгнали Бога, так что сатана сильнее Бога, и я служу этой силе.

Во время разговора он вставал, садился, и его гипнотизирующие глаза ни на секунду не отрывались от меня.

Я посмотрел в глаза следователю и подумал, что сам сатана говорит со мной.

— Кто вы? — спросил я.

— Полковник Истомин, следователь по особо важным делам, политический отдел КГБ. Да, кстати, я вел дела Сергея Ковалева (ученый-генетик, осужденный в 1975 году за правозащитную деятельность. После падения коммунизма был председателем Комитета по правам человека Парламента России — Государственной Думы), Александра Гинзбурга (один из первых диссидентов в Советском Союзе, трижды осужденный за антисоветскую деятельность. В 1979 году Гинзбург и баптистский пастор Георгий Винс были обменены на советских шпионов Энгера и Черняева. После обмена работал редактором парижской газеты «Русская мысль»). И многих других твоих единомышленников. Надеюсь, ты обо мне слышал и понимаешь, что я приехал из Москвы не просто на тебя посмотреть.

Я, конечно, слышал, кто такой полковник Истомин, и не ожидал, что КГБ придает моему делу такое значение, но понял, что ломать меня будут беспощадно.

Два предыдущих месяца следствия под руководством подполковника Кузьмина, две пытки химическим раствором и десятки часов проведенных в «стаканах» — ничто по сравнению с тем, что меня ждет. Истомин прервал мои размышления:

— Ну, а теперь, ближе к делу. Нас интересует, как и через кого ты передавал информацию за границу?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Знаком ли тебе американский дипломат Роберт Прингл, которого выслали из СССР как агента ЦРУ?

— С агентами ЦРУ я не знаком, естественно, никакой информации им передавать не мог, да и ЦРУ отношения к религии в СССР не имеет.

— Об информации мы поговорим позже. Я тебе все представлю, что ты передавал за границу, а сейчас меня интересует, как ты познакомился с Принглом, при каких обстоятельствах? Передавал ли через него информацию? Какую информацию и как?

— Кого знаю из дипломатов, не считаю нужным объяснять вам.

— Это не ответ. Мне нужен ответ: да или нет.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Хорошо, пойдем дальше. Что тебе известно про американских дипломатов — Хадсона и Джо Прэсэла?

— Отвечай быстро, не думай, не думай!

— Отказываюсь отвечать.

— Тогда я тебя загружу еще, чтобы прочистить мозги. Нам известно, что ты вошел в преступный контакт с ответственным работником КГБ и получал от него оперативную информацию государственной важности. При твоих связях с иностранными дипломатами и при той информации, какую ты мог получать и передавать, что за это бывает, тебе объяснять не надо, так что разгружайся. Чистосердечное признание и сотрудничество со следствием смягчает вину. Надеюсь, ты понял, что мы знаем каждый твой шаг, но даем тебе шанс раскаяться и добровольно все рассказать. Имей в виду, от меня много зависит. На сегодня хватит. У тебя есть, о чем подумать.

Рано утром 18 августа 1980 года я шел на работу. Агенты КГБ окружили меня полукольцом — слева, справа, сзади. Я не мог повернуть ни назад, ни в сторону. Я был, как загнанный олень, которого гонят охотничьи собаки только вперед, только на охотника, только на выстрел. И я шел вперед. Откуда-то сбоку неожиданно выскочила машина, резко остановилась рядом со мной. Из нее выскочили три человека. Один из них сунул мне в лицо какую-то бумагу и сказал: «Ваша деятельность закончена. Вы арестованы».

Везли меня во Владивосток спецконвоем, сто пятьдесят километров в тюремной машине. Везли, как зверя в стальной клетке. Клетка на одного человека. Усиленный конвой, три офицера. Пистолеты у всех наготове. Конвой, как для особо опасного преступника. На этот раз бежать невозможно.

Я с тоской смотрю из клетки в маленькую щель. До боли знакомые пейзажи пролетают передо мной. Проезжаем бухту, наполненную торговыми судами. Сколько раз я проезжал по этой дороге, сколько раз проходил по ней, сколько раз смотрел на эту бухту… Бухта кончилась, машина вылетает за город, город в котором осталась моя семья, — и я сразу почувствовал, как оборвалось и застыло время. Теперь с прошлым меня будут связывать только воспоминания. Для меня началась новая жизнь, начался отсчет нового времени. Волей Бога я поставлен на неведомую тропу, которую еще не знаю. Как хочется знать, какой длины эта тропа?

К тюремным воротам подъехали вечером. Начальник конвоя о чем-то переговорил с охраной. Огромные, глухие железные ворота раздвинулись. Перед нами оказались вторые, такие же ворота. Как только машина въехала, ворота с лязгом захлопнулись.

Передо мной Владивостокская тюрьма, два огромных шестиэтажных корпуса, соединенных между собой переходами. Здания из красного кирпича. Вместо окон какие-то нелепые сооружения из полос железа, наподобие жалюзи. Сверху эти жалюзи были закрыты еще какими-то ящиками из стальной решетки.

Тюрьма произвела на меня жуткое впечатление. Она была похожа на саркофаг, хранящий не только тела, но и души человеческие. Ничего не должно проскользнуть ни туда, ни оттуда.

В этой тюрьме сорок семь лет назад сидел мой дед, баптистский пастор, осужденный за организацию собраний. Где-то здесь он сложил свою голову.

Раньше от своей бабушки я слышал, что в то время на окнах тюрьмы были обыкновенные решетки и что она с улицы могла видеть деда, могла что-нибудь ему крикнуть.

Я смотрел на тюрьму и думал: «Сколько же людей здесь стояли, как я сейчас, сколько их приняла эта тюрьма и для скольких она оказалась последним местом».

Было видно, что ненасытное чрево тюрьмы было расширено недавно. Два верхних этажа были свежей постройки. Вдалеке тюремного двора, в стороне от правого корпуса, в свете прожекторов, велась еще какая-то стройка. За всем этим стоял кирпичный забор, метров шесть высотой, на углах каменные вышки с автоматчиками.

Тюрьма — идол власти, их бог, которому приносятся постоянные жертвы. Она готова была поглотить очередную жертву — меня.

Я очнулся от удара в спину стволом автомата: «Чего рот раскрыл? Еще налюбуешься тюрьмой, не на курорт попал».

Меня завели на вахту — в комнату, где оформляют прием заключенных. За перегородкой сидели три человека в военной форме. Посередине сидел подполковник, явно кавказского происхождения. Потом мне пришлось узнать, что этому чеченцу мучить людей было в удовольствие. Сегодня он был дежурным помощником начальника тюрьмы и принимал этапы.

Начальник конвоя подал ему мое дело. Но чеченец уже ждал меня. Он спокойно, не повышая голоса, сказал: «Что ты, дорогой? Своровал бы что-нибудь, в крайнем случае, убил бы кого нибудь, уважаемым человеком был бы здесь, а с такой статьей плохо тебе придется». И так же спокойно сказал сержанту: «В клоповник его».

Клоповник

Клоповником называли 95-ую камеру, размером три с половиной на два метра. По бокам камеры, двое двухъярусных нар из досок. Стены камеры забросаны цементной штукатуркой.

В камере уже было человек восемнадцать. Мне сразу бросилось в глаза, что никто не лежит на нарах. Я поздоровался, но на меня никто не обратил внимания, каждый был занят собой. Кто был арестован несколько дней назад, кто — несколько часов. И никто из них еще не пришел в себя от шока после ареста.

Я обратил внимание на молодого парня, лет двадцати двух. С ним можно поговорить, подумал я. Он сидел на корточках, не прислоняясь к стене. Я тоже подсел к нему.

— Откуда, друг? — Из Находки. — Давно здесь? — С утра.

Я увидел, что парень оживился, когда я заговорил с ним.

— Жена у меня и ребенок остались на воле. Дочке моей всего полгода. Как они там сейчас будут? Мне трешник, как пить дать, влепят.

— А за что тебя?

— 88-ая статья у меня, незаконная валютная операция. В ресторане на морском вокзале я работал официантом.

— А почему эту камеру клоповником называют?

— Да, здесь же вся камера в клопах, видишь, никто не спит на нарах. Кругом клопы, во всех щелях, в стенах, в нарах. Скоро ты почувствуешь.

— А сколько сидеть в этом клоповнике?

— Вроде три дня, а потом, говорят, еще хуже будет, каберне будут делать для устрашения.

— А что это такое?

— Сам не знаю, просто его все боятся, слух такой ходит.

Тут я почувствовал, что что-то упало мне на плечо. По плечу бежал клоп, размером с ноготь мизинца. Я брезгливо сбил его щелчком. На меня смотрел какой-то беззубый старик. Было видно, что он не первый раз здесь. «Из интеллигентов, наверное? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал — Парашютисты прыгать начали». Он имел в виду клопов. Я посмотрел на потолок. По потолку бегали клопы. Намечая жертву, они удивительно точно падали вниз.

К утру, некоторые заключенные не выдерживали сидеть на корточках или стоять, ложились на нары, но через несколько минут подскакивали, чесались, матерились, снова ложились, снова подскакивали. Некоторые оставляли эту затею, снова садились на корточки, не прислоняясь к стене, клопы тут же могут атаковать. Другие пытались посидеть на нарах, потом лечь, но тоже вставали. И только беззубый старик лег, заложил руки за голову и спокойно поучал: «Что клоп? Клоп, это ничего. Ну, попьет немножко крови, да и убежит, почешешься день после этого и забудешь, а вот менты всю жизнь кровь сосут. Попал сюда, всю кровь выпьют, и выйдешь отсюда, они тебя забывать не будут, так и будут рыскать за тобой, чтобы снова сюда. Вот это, клопы! А то разве клопы? И то, клопы не каждого трогают. Он подбежит, куснет тебя, кровь не понравится, он убежит и другим скажет, кусать тебя уже не будут».

Душно, жарко в клоповнике. Одежда прилипает к потному телу. Ноги гудят от постоянной нагрузки, от постоянного стояния или сидения на корточках. Сквозь жалюзи залетают тучи мух зеленых, жирных, отвратительных. Они роятся перед потным лицом, норовят сесть на лицо, на руки. Постоянно приходится отмахиваться от них. О еде совершенно не думаешь, только нестерпимо хочется пить, а воды нет. На второй день, к вечеру, некоторые заключенные стали стучать в дверь, воды требовать. На шум надзиратель прибежал. Дубаками их называют заключенные.

Открылась кормушка, маленькое окошко посреди двери, через которое подают еду.

— Что надо? Что тюрьме спать не даете, чего шумите?

— Вторые сутки воды нет, жарко, пить хотим.

— А кружки есть у вас?

— Да, есть несколько кружек. Заключенные стали доставать кружки.

— Да нет, нет, одну только, я же не верблюд, воды много не пью. Мой мочевой пузырь только на одну кружку рассчитан.

В камере стояла тишина, но после слов дубака все заорали, а дубак быстро захлопнул кормушку. Заключенные стали кричать еще громче, и еще сильнее стучать в дверь. Только старик не поднялся с места и сказал: «Сейчас их подмолаживать придут».

В это время кормушка снова открылась, и в ней показалась чья-то рука с остроконечной проволокой. Такой проволокой прокалывают матрацы, когда делают обыски в камере. Рука потыкала проволокой в разные стороны, потом исчезла, и в кормушке показалась широкая морда дубака-бурята, с узкими, как щели, глазами и с носом почти без переносицы. «Я вас напою сейчас!» — закричал он.

Через минуту дверь камеры открылась. В дверях стояли четверо. Дубак обвел глазами заключенных. Его взгляд остановился на мне. «Что-то рожа у тебя сильно интеллигентная. Ты за что сюда попал?»

Я назвал статьи, по которым меня обвиняли. «Какие-то статьи у тебя странные». Он что-то вспоминал, вспоминал, потом показал своей проволокой на старика и на меня. «Вы оставайтесь здесь, а остальные, быстро, по одному, на коридор».

В коридоре стояли четверо дубаков с железными прутьями. Всем сразу расхотелось пить.

Танцевальный зал

Просидел я в клоповнике три дня, а на четвертый нас всех вывели в коридор. Соседние камеры тоже открывались, из них тоже выводили заключенных. Всех набралось человек шестьдесят. Всех пересчитали и повели куда-то по подземным переходам. Подземный переход упирался в большой зал.

Зал был прямоугольный, большой, метров пятнадцать длиной и метров семь шириной. Почти посередине зала была низкая длинная скамейка, основание которой было влито в бетонный пол. Около этой скамейки стояли два тюремных парикмахера из уголовников. В левом углу зала стояли три дубака с ведром. В ведро была опущена палка.

Когда мы все уже стояли в зале, один из дубаков стал объяснять: «Сейчас вас всех будут подстригать, вы не должны иметь волос. Но прежде, чем вас подстригут, вам всем сделают дезинфекцию».

Все загудели, видно многие знали, что это такое. «Вас будут подстригать, продолжал дубак — только после того, как вас намажут этим божественным раствором. Сам бы намазался, но вам не хватит — стал шутить дубак. А теперь всем раздеваться! — заорал он, — пока всех не намажут, никто в душ не пойдет. Чем быстрей намажетесь, тем быстрей — в душ. От вас будет зависеть, сколько вам придется танцевать в этом зале».

Заключенные разделись. Я не видел, как подходили первые, я был в середине, но когда дошла моя очередь, то уже с десяток заключенных кричали и корчились, сидя на лавках, когда их по очереди подстригали.

Дошла очередь до меня.

— На каком основании вы это делаете? — спросил я, — почему вы мучаете людей?

— По закону вы не имеете права подстригать до утверждения приговора, а я еще под следствием нахожусь, — сказал я.

Начальник бани, не глядя на меня, крикнул:

— Тут какой-то дурак, добавьте ему еще. Ко мне подбежал дубак, и стал мне мазать спину и шею. Почти сразу после того, как меня намазали, я ощутил холод, постепенно этот холод переходил в нестерпимое жжение, через две-три минуты мне казалось, что мое тело разрывают на клочья. Эта боль наполняла меня всего, она растекалась по всему телу, заполняла собой сознание. Сознание работало только на то, чтобы освободиться от этой боли.

Я старался сохранить достоинство, пытался не кричать, у меня перехватывало воздух, но невольно из груди вырывался стон. Во время этой процедуры, зашли еще несколько дубаков с дубинками и с собаками.

Меня, уже плохо соображавшего, подстригали, а перед глазами мелькали голые люди, которые корчились, приседали, прыгали и кричали. Около меня беззубый старик упал в обморок, видно слабое сердце.

Справа от дубаков, которые намазывали заключенных, открылась дверь. Кое-кто увидел, что там работают душевые и ринулись туда, сбивая с ног тех, кто попадался. Через десяток секунд за ними уже бежали другие. Около двери образовалась живая пробка. Дверь была узкая, а желающих проскочить в нее, было много. Сильные сбивали слабых, бежали по ним, некоторые ползли. Это была страшная картина.

Я тоже очутился в душевой. Как только первые заключенные забежали под душ, воду отключили, а когда забежали почти все, вода текла толь ко одной струей. Люди опять ринулись под эту струю, сбивая и топча друг друга, и этим только мешая друг другу.

А в это время в дверях душевой комнаты стояли дубаки и смеялись. Им было очень весело. И, наконец, снова включили воду. Люди стали смывать этот раствор и приходить в себя. Упавшего в обморок заключенного, дубаки сами обмыли со шланга.

Это и было каберне. Еще трое суток после него я чувствовал боль, уже не в такой степени, но боль оставалась внутри. Через несколько дней моя кожа стала облезать. После каберне всех развели по старым камерам. Я снова оказался в клоповнике, но там пробыл недолго.

Маленькими группами, по пять-шесть человек, нас вызвали и повели на медкомиссию. Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, и снова в клоповник. И только к вечеру этого дня нас стали разводить по камерам.

В нашу камеру ввели еще одного арестованного.

— Откуда, с этапа? — спросил его Борис.

— Нет, со второго корпуса перевели.

— А что так поздно? Ведь скоро отбой будет.

— Я был на следствии весь день, нашу хату раскидали, пришел со следствия, а мой матрац на коридоре. Шурик зовут меня, — сказал он и бросил свой матрац на второй ярус. Он залез на нары и уже не обращал на нас внимания. Мы тоже сразу забыли о нем.

Утром во время проверки Шурик попросил у дубака иголку и нитки.

— Может чайку попьем, а? — предложил Борис, — Помогите дровишки приготовить.

— Я буду шить, — ответил Шурик с нар.

Я стал помогать Борису. Скоро чай был готов.

— Шурик, слазь, чайку попьем. Давай, — тут Борис внезапно замолк, его глаза округлились, он чуть не уронил кружку с чаем, — Смотри, — говорит, — у Шурика крыша съехала.

Я посмотрел на Шурика и не поверил своим глазам. Его рот был зашит толстыми, кровавыми нитками. Борис поставил кружку под нары, подскочил к двери и стал бить в нее ногами.

Через минуту открылась кормушка. На стук прибежал дубак.

— Чего стучишь? — заорал он.

— Зови врача, тут у человека крыша съехала.

— У кого крыша съехала? У тебя что ли?

В это время он шарил глазами по камере. Его взгляд остановился на губах Шурика. Он заматерился, развернулся и побежал по коридору, забыл даже кормушку закрыть.

А Шурик невозмутимо сидел на нарах, поджав под себя ноги. Он был спокоен, и только глаза его смотре- ли в одну точку, на свою переносицу. Вскоре пришли врач и начальник корпуса.

— Эй ты, придурок, слазь с нар, — крикнул врач. Шурик не реагировал. — Ты нитки ему разрежь, — посоветовал начальник корпуса.

— Что я дурак?

— Он же меня ногой по морде пнет.

— Эй вы, — обратился он к нам, — тащите его сюда.

Мы стали уговаривать Шурика слезть с нар. Шурик послушался, слез.

— Придурок, иди сюда, — снова крикнул врач.

— Да что иди? Сам подойди и разрежь нитки, а то он еще сам себе рот порвет, а ему надо следователю отвечать, а как он будет с такими губами разговаривать? С меня же спросят.

Врач подошел, и стал разрезать Шурику нитки. Шурик не сопротивлялся. Он был спокоен. Осторожно разрезав нитки, врач спросил:

— Ты что это, рот себе зашил? — А мне Петька сказал.

— Какой Петька?

— Брат мой.

— А, где он, как он тебе сказал?

— Он ко мне на шестикопытной кобыле приезжал.

— Откуда он к тебе приезжал?

— С лесоповала. Его там два года назад тросом убило.

— Все ясно, — сказал врач, обращаясь к начальнику корпуса, — в дурдом его на обследование.

Шурика увели от нас.

— Вчера он весь день на следствии был, — сказал Борис, — его, наверное, били там и заставляли брать на себя чужое дело. Видно, сынок какого-нибудь большого босса сделал преступление, а таких редко арестовывают. Дело их на кого-нибудь вешают, на таких, как Шурик. Вот он и зашил себе рот, чтобы не отвечать следователю. По-моему, он не косит, нервы не выдержали, вот он и свихнулся.

Через несколько лет, когда я уже был на свободе, в Находке, всех, кто получили вызовы, пригласили в паспортный стол и официально заявили, что в сентябре всех отпустят за границу.

— Оформляйте документы, продавайте дома, увольняйтесь с работы, готовьтесь к выезду, — заявили нам, — Времени у вас мало. За три-четыре месяца у вас все должно быть готово.

Люди так и делали. Мы с Василием Патрушевым предупреждали, что это вполне возможная провокация, но люди не слушали. Некоторые продали дома, перешли жить к родственникам, к друзьям, уволились с работы, но, когда наступил обещанный сентябрь, разрешения на выезд никому не дали.

Я понимал, что власти оттягивают время, что никого отпускать они не собираются. Им нужно было остановить людей ложными обещаниями, чтобы спокойно прошла Белградская конференция по сотрудничеству и безопасности в Европе, которая будет подводить итоги Хельсинского соглашения.

Я решил, во что бы то ни стало, добиться ответа у властей до начала этой конференции. Стал настоятельно убеждать всех, кому обещали в сентябре дать разрешение на выезд — особенно тех, кто лишился домов и работы, — идти и требовать любой ответ. Многие так и делали.

Власти никакого ответа не дали, и основная масса людей поняла, что их обманули.

Почти до рассвета мы решали церковным советом, что делать, и пришли к решению: если власти боятся обсуждения нашего вопроса на Белградской конференции, то нужно сделать все, чтобы поднять наш вопрос.

Мы решили составить обращение к участникам Белградской конференции, чтобы был поставлен вопрос о положении верующих в СССР, а также вопрос о тех, кого обманули в вопросе выезда, и в дни Белградской конференции объявить десятидневную голодовку. От Находки согласились участвовать в голодовке около двухсот человек. Еще свыше трехсот человек присоединились к нам из других концов Советского Союза.

В сентябре по этому поводу мы организовали пресс-конференцию на квартире Татьяны Великановой, члена группы «Хельсинки». На ее квартире впервые собрались представители пятидесятников от России, Прибалтики, Украины, Белоруссии. Наше движение набирало силу, авторитет.

После возвращения в Находку 2 октября меня вызвали в местное отделение КГБ. Майор КГБ Рудницкий зачитал мне предостережение, на основании указа Президиума Верховного Совета СССР, о том, что если я не оставлю свою деятельность, то буду привлекаться к уголовной ответственности. Такое же предупреждение получил Владимир Степанов.

10 октября «Голос Америки» передал подробную информацию о нашей голодовке и о ее причине. А «Голос Америки» — самая популярная радиостанция в Советском Союзе.

Все это время я находился под наблюдением агентов КГБ. Они открыто ходили за мной, моей женой и матерью. Такую же слежку они установили за Степановым и Патрушевым. Это был жесткий контроль. На молитвенных собраниях во время этой голодовки чувствовался особый дух единства среди членов церкви. На одно из собраний пришла целая делегация из партийных работников, из прокуратуры, милиции и КГБ. Во время собрания, они попросили дать им возможность побеседовать с людьми.

— Товарищи! Вы попали под влияние религиозных экстремистов, диссидентов, антисоветчиков, которые толкают вас на путь нарушения советских законов, — ораторствовал уполномоченный по делам религии Чупин. — Прекратите голодовку! Ведь на сегодняшний день вас не преследуют, не сажают в тюрьмы. Вот скажите, когда последний раз кого-нибудь осудили?

— Только в прошлом году освободился последний, — ответил кто-то.

— Ну, в этом же году из вас никого не посадили, — продолжал Чупин, — и впредь мы вас трогать не будем. Ну, было раньше, было, мы ничего не говорим, перегибали мы, а сейчас спокойно молитесь. Регистрируйтесь, а если местные власти будут вас обижать, то зачем за границу жаловаться? Обращайтесь ко мне.

— Вы так говорите, потому что за границей узнали о ваших преступлениях, а то бы вы сейчас с нами по-другому разговаривали. Мы не верим вам. Все равно вы с нами разделаетесь позже, когда мы успокоимся, а за границей о нас забудут.

Со всех сторон послышались возгласы: «Мы не верим вам, не верим, не верим».

Тогда выступил прокурор, сказав, что своими действиями, мы нарушаем закон тем, что даем пищу буржуазной пропаганде. За это, по крайней мере, трое могут понести уголовную ответственность.

Все поняли, кто были эти трое. И каждый вставал и говорил: «Если арестуете их, берите и меня». Через минуту вся наша община стояла на ногах. «Нет большей любви, как кто душу свою положит за друзей своих». Каждый готов был положить душу свою за друзей своих.

Все стояли перед прокурором, и я был уверен, что каждый сейчас готов идти в узы, каждый готов был пострадать за ближнего. Но, к сожалению, я ошибался, не знали мы тогда, что каждого из нас проверят, и не знали, сколько нас останется после такой проверки через два-три года. Не поверил бы я тогда, что из тех, кто первые кричали «Арестовывайте и меня», двое через пять лет будут работать на КГБ, талантливо, с душой, будут доносить безжалостно, азартно и помогут упечь меня на второй срок.

Церковь наша была незарегистрированной, подпольной. Мы не имели здания и проводили наши служения в домах. У кого дом был побольше, там и собирались. Последнее время мы собирались в доме Анны Чуприной. Через пару недель после нашего разговора с прокурором, когда я шел утром на работу, я встретил Степанова.

— Это бандитизм, настоящий бандитизм, — сказал он здороваясь.

— В чем дело?

— Что, ты разве не знаешь? Дом Чуприной разгромили.

— Как разгромили? Только вчера там было служение.

— Да, в девять закончилось служение, а в двенадцатом часу, их дом громить стали. Пойдем, сам увидишь. Мы подошли к дому Чуприной. Все окна в доме были выбиты, рамы сломаны. В стенах были выбоины от камней. Штукатурка осыпалась. Крыша во многих местах была пробита.

Мы вошли в дом. Весь пол был засыпан камнями и битым стеклом. Камни были величиной с кулак и больше. Мы удивились, как все Чуприны остались живы. Оказалось, они успели забежать в промежуточную комнату, куда камни не залетали. На четырех кроватях мы насчитали сорок два булыжника. Сергей Онищенко тут же все сфотографировал.

Чуприны вызвали милицию. Милиционер составил протокол и уехал. Мы в тот же день помогли отремонтировать дом.

Через несколько дней Чуприну вызвали в милицию.

— Подумаешь, какой-то хулиган бросил камень в окно, — сказал, ухмыляясь начальник милиции. Никто ваш дом не громил. Это, провокация. Вы хотите эту информацию передать за границу, как факт преследования верующих. Чем вы докажете, что вам его разгромили?

— Нам отремонтировали дом, но у нас есть фотографии, какой он был до ремонта.

— Есть фотографии? Интересно, принесите, посмотрим.

Когда Чуприна принесла фотографии, в кабинете начальника милиции сидел сотрудник КГБ. Он посмотрел фотографии.

— Кто вам делал эти фотографии и зачем? Что вы с ними собираетесь делать?

— Что вы спрашиваете, кто сделал фотографии да зачем, вас должно интересовать, кто разгромил мой дом, и искать того, кто это сделал.

— Да, вы же сами и разгромили свой дом, чтобы потом сфотографировать и передать заграницу.

После такого наглого ответа, Чуприна заплакала и ушла домой. Об этом необходимо было передать заграницу. Но делать это стало не так просто. Нас разделяло с Москвой расстояние в десять тысяч километров. При покупке билета на самолет нужно предъявлять паспорт, а ехать на поезде почти семь суток, за это время могут не один раз снять с поезда.

Капитан Климов

В один из февральских вечеров, часа через два после очередного обыска, мы с женой делали уборку в доме. Я подбирал с полу книги и расставлял их по полкам шкафа, а Зина возилась на кухне, убирая разбросанную посуду и продукты. В это время кто-то тихонько постучал в окно. Я открыл дверь. На пороге стоял Степанов.

— Пойдем, — сказал он, — поговорить надо.

К этому времени наши дома уже прослушивались. Мы вышли на улицу. Стоял морозный вечер, шел снег. Стоять во дворе и разговаривать было холодно, и мы пошли вниз по улице.

— Моя Люба нашла записную книжку кого-то из гэбэшников. По всей видимости ее обронили, когда отбирали рукопись со стихами. Люба хотела сохранить эту рукопись от конфискации. Она незаметно взяла тетрадь со стихами, хотела так же незаметно выбросить ее во двор. Уже стояли сумерки. Люба вышла во двор, но во дворе стоял гэбэшник. Он увидел тетрадь, и набросился на Любу, чтобы отобрать эту тетрадь. Между ними завязалась борьба. На шум прибежал другой гэбэшник, капитан Климов, который руководил этим обыском. По-видимому, кто-то из них и обронил эту записную книжку.

Мы не заметили, как подошли к дому Степановых. Через час я уже ознакомился с этой записной книжкой. Книжка имела семьдесят страниц. Ее содержание было трудно разобрать, так как часть информации была зашифрована цифровыми кодами, другая часть — стенографическими символами, несколько страниц были исписаны сокращенными словами. После беглого ознакомления стало ясно, что КГБ получает информацию от осведомителей из нашей среды.

Я забрал записную книжку. Посмотрим, что будет дальше. Через несколько дней, поздно вечером, в окно дома Степановых кто-то постучал. Это был капитан Климов. Он был одет в рабочую одежду, и Степанов сразу не узнал его.

— Владимир, мне нужно с тобой поговорить. Только, пожалуйста, не дома, твой дом прослушивается.

— В чем дело?

— Пожалуйста, отдай то, что ты нашел.

— Как это понимать? Что я должен отдать?

— Ты что действительно ничего не находил? Может дети что-нибудь нашли?

— Что это за провокация? Какие находки? Какое прослушивание дома? Решили в разведку поиграть, что ли? Я прошу больше ко мне не приходить, и не хочу ни о чем говорить. Это — провокация.

— Владимир, я прошу тебя, верни мне, что нашел, пожалуйста, ты же верующий. Я больше нигде не мог потерять, только у тебя в доме или во дворе.

После этого Степанов, как мы и договорились, отослал его ко мне.

— Кажется, Борис здесь что-то находил. Обратись к нему. На следующий день, вечером Климов уже ехал в автобусе со мной, когда я возвращался с работы. Он взглядом показал мне, чтобы я сошел с ним на остановке. Я вышел из автобуса, а он вышел не сразу, перед самым закрытием двери, так, что дверь его чуть не зажала. Он опять взглядом показал, чтобы я следовал за ним. Мы прошли метров сорок и завернули за угол дома. Это был безлюдный переулок.

— Продай то, что нашел.

— Что ты имеешь ввиду?

— Не надо со мной играть, мне же Степанов сказал, что ты нашел.

— Я тоже думаю, что нам играть не надо. Если хочешь, чтобы разговор был деловой, говори прямо.

— Хорошо, ты нашел мою служебную записную книжку. Я предлагаю тебе за нее деньги, 300 рублей!

— Мало.

— 500 рублей!

— Мало.

— Сколько тогда?

— Денег мне не надо. Помоги мне.

— В чем?

— Мне нужно знать, кто в нашей среде работает на вас.

— Ты что, на предательство меня толкаешь? Я — офицер. Я присягу давал. Тебе одну услугу окажи, а ты шантажировать станешь, на всю жизнь запряжешь.

— Мне надо совсем немного. Ты знаешь, верующие не обманывают, слово держат.

— Вот-вот, я знаю, как ваши верующие слово держат.

— Меня как раз такие и интересуют, которых ты знаешь.

— Я присягу давал. Я не могу на это пойти.

— Ты уже все равно нарушил свою присягу. Торгуешься со мной за свою записную книжку. Иди сдавайся.

— Сдаваться не могу, тогда конец моей карьере.

— Это дело твое. Не хочешь, не надо. Впрочем, я не прошу у тебя выдавать государственную тайну, она мне не нужна. Единственная просьба, выдай агентов из нашей среды. Вы же сами их презираете, потому что они предают своих же братьев, и готовы отправить в тюрьму любого. Я же знаю, что вы могли обещать им выезд за границу, деньги. А некоторых на чем-нибудь поймали и просто шантажируете, и люди из страха на вас работают. Если ты их выдашь, безопасность государства от этого никак не пострадает, а от тюрьмы кое-кого, возможно, спасешь.

— Да, — задумчиво сказал Климов, — крепко ты взял меня за глотку обеими руками. Я твою биографию знаю. Одногодки мы с тобой. Могли в детстве в одном классе учиться, друзьями быть могли. А вместо этого друг за другом охотимся.

Он замолчал. Я тоже молчал, давал ему выговориться.

— Если откровенно, то это мне совсем неприятно воевать против тебя, против верующих. Я же все себе не так представлял. Я шел в КГБ, думал Родину защищать буду, иностранных агентов разоблачать, против мафии бороться, а тут, вот видишь, как получается. Ну, ладно, все-таки я подумаю.

— Сколько нужно времени для этого?

— Два дня, но мне нужна гарантия, что моя книжка никуда не попадет.

— Гарантия — мое слово.

Мы договорились встретиться в Южном микрорайоне, в лесу.

— Как только сойдешь на последней остановке в Южном микрорайоне, — сказал я, — то двигайся по этой улице дальше, там, где кончаются дома, улица переходит в лесную дорогу, там я тебя увижу, и сам подойду.

Мы договорились встретиться в два часа, но я пришел на полтора часа раньше. Я забрался на противоположный склон и оттуда стал наблюдать, как приедет Климов, привезет ли его машина КГБ или он приедет автобусом, нет ли засады. Все-таки было опасно вербовать агента КГБ, да и меня одолевали сомнения, может быть это провокация, может записную книжку подбросили, и тогда я могу получить уголовное обвинение, склонял к измене работника государственной безопасности, а это может кончиться расстрелом.

Я сидел на склоне, скрываясь в кустах орешника, и осматривал окрестность, наблюдая в бинокль. Не заметив ничего подозрительного, я стал наблюдать за дорогой и за автобус- ной остановкой. Подошел автобус. Из него вышли несколько человек, которые не заинтересовали меня. Я снова принялся наблюдать за окрестностями, но не забывал просматривать и дорогу. Минут через двадцать подошел очередной автобус. Вышедшие люди разошлись в разные стороны, и только один пошел прямо по дороге. Я стал внимательно рассматривать его в бинокль. Это был Климов.

Я пришел раньше, в целях безопасности, чтобы упредить неожиданности. Мне казалось, что я был готов к опасности, но когда я увидел Климова, который появился раньше, чем на час, мне стало не по себе. Он шел по накатанной машинами дороге, дошел до места, где дорога переходила в лесную, остановился, и вдруг сделал резкий прыжок от дороги, в кусты, и стал двигаться вдоль дороги, по кустам. Я понял, что он не хочет оставлять следы на снегу. Поднявшись наверх метров на пятьдесят, Климов остановился. Его закрывали кусты и деревья. Мне стало плохо видно его, но я, все-таки, рассмотрел в бинокль, что он прислонился к дереву и что-то достает из под куртки.

Мои нервы были напряжены. Одна догадка за другой проносились в голове. Что он достал из-под куртки? Автомат или обрез охотничьего ружья? Вместе с тем, у меня нарастало чувство, что я окружен со всех сторон. Инстинкт подсказывал мне уходить, пока не поздно, но здравый смысл говорил во мне, чтобы я был спокоен. Климов постоял минут пять, и не поднимаясь выше, двинулся вдоль склона. Теперь он что-то нес в руке. Я уже не сомневался, что он вооружен. Потом он снова остановился и вдруг скрылся в густом орешнике. Я потерял его из виду. Я был окружен деревьями, которые скрывали моего врага, и казались мне в этот момент враждебными. Морозный ветер гудел по верхушкам деревьев, не давая услышать шаги. Я взял себя в руки и стал снова внимательно осматривать местность. Я решил спускаться к дороге и, не выходя на нее, понаблюдать, что будет делать Климов. И тогда будет видно, встречаться с ним или нет. Я стал медленно спускаться, прячась в кустах и за деревьями. Мои ноги меня не слушались, в ногах появилась какая-то противная слабость. Усилием воли, я толкал себя вниз. Не доходя метров двадцать до дороги, я остановился и стал наблюдать. Климов посматривал на часы. Было двадцать минут третьего. Я решился на встречу. Вышел из-за деревьев и свистнул. Климов оглянулся и увидел меня. Я махнул рукой, чтобы он шел за мной. Мы немного поднялись по склону. Я остановился. Климов увидел у меня в руках бинокль и рассмеялся.

— Извини, но я хочу обыскать тебя, мало ли что ты мог притащить сюда, может быть у тебя оружие.

— Ну, обыскивай.

Климов распахнул куртку. На шее у него висел бинокль. Теперь мы смеялись оба.

— Ты принес записную книжку?

— Неужели ты думаешь, что я отдам тебе твою книжку, не проверив информацию. Мало ли что ты мне сейчас наговоришь. Твоя книжка в надежном месте, никто, кроме меня, ее не может взять.

— Хорошо, говори конкретно, что тебя интересует.

— Мне нужна оперативная информация о нас. Что власти намерены делать с нами? Кто находится под угрозой ареста? Кто работает на вас из нашей среды?

— О, сколько у тебя вопросов, а говорил только один. Смотрю я на тебя, Борис, и никак не могу понять, то ли ты фанатик, то ли авантюрист? Не обижайся, что я так говорю. Я имею ввиду это с положительной стороны. Но, все-таки, это ненормально смотрится. У нас тоже свои убеждения, но мы работаем не только ради своих убеждений. У нас очень высокая зарплата, большие льготы, в конце концов, мы работаем за награды, за звания, за должности. А ты, за что? Я знаю, что ты не дурак, и знаешь против чего идешь, на пути какой машины ты становишься и какая страшная эта машина, сколько людей попало под ее зубья, и следов, и памяти от них не осталось. В конце концов, она переломит и тебя. Ты об этом хоть думаешь? И думаешь, куда ты меня втягиваешь?

— Вот, видишь, Алексей, ты сознаешь, что являешься одним из зубьев этой машины. Ты сам признал, что вас хорошо смазывают. Я знаю, что я могу попасть под зубья этой машины, но я делаю все, чтобы как можно меньше людей попало под эти зубья, а ты, наоборот. А награды здесь за эту работу я никакой не жду.

Климов задумался. Долго смотрел себе под ноги. Иногда переводил свой взгляд на меня. И вдруг, сказал решительно:

— Я тебе сейчас не в обмен за книжку скажу. Не подумай, что ты меня завербовал — страшно ненавижу это слово — а просто… я же тоже человек. Агентов из вашей среды я знаю не всех, а только тех, с кем работаю, но я дам тебе адрес явочной квартиры, куда приходят агенты. Их не так много, как вы думаете, ты увидишь это. Но, каждый агент имеет своих информаторов или же своих агентов влияния, которые не подозревают, что выполняют нашу волю и помогают нам. Через них мы узнаем информацию, распускаем слухи, которые нам выгодно в вашей среде. У каждого агента есть свой день и час, они работают по расписанию, и никогда не встречаются друг с другом, и не знают, что работают на одного хозяина.

— Ты можешь назвать честных людей, а я буду их считать агентами. Давай сделаем так: когда ты выходишь на связь со своим агентом, который дает информацию, что в твоей книжке?

— По четвергам. Мне нужно узнать от него, кто фотографировал разбитый дом Чуприной? Нам очень невыгодно, если эта фотография попадет на Запад. Я должен дать задание агенту, узнать об этом.

— Значит, это будет через два дня. Направь этого агента к Патрушеву, и чтобы он был у Патрушева в пятницу вечером. Если он придет и будет интересоваться этим вопросом, я сразу после этого отдам тебе книжку.

— Хорошо, — согласился Климов и продолжал, — по поводу арестов из вашей среды, я ничего не знаю. Вы все числитесь за Москвой, и только Москва решает, кого арестовать. Вы вышли из нашей компетенции. Если бы за границей о вас не знали, мы бы могли арестовать из вас любого на наше усмотрение.

По поводу выезда за границу, списки всех, кто подал заявление на выезд по религиозным мотивам, имеются во всех ОВИРах, по всей территории Советского Союза, в каждой республике, в каждой области, в каждом городе, в каждом районе. И никто, кто значится в этих списках, не уедет ни под каким предлогом, ни по воссоединению семей, ни по израильскому приглашению, ни по какому другому. И, насколько я знаю, это будет в течение десяти лет. В этот промежуток будут выпускать только тех, кто нам нужен там, потому что выпустив вас, Советский Союз этим самым признает, что у нас нет свободы вероисповедания.

Климов замолчал, глубоко вдохнул морозный воздух, посмотрел вверх, потом по сторонам, на окружающие сопки. Он что-то еще хотел сказать, но не решался. Я не подталкивал его на это. Климов вдруг посмотрел мне в глаза:

— Со мной связи больше не ищи и ни в коем разе не звони. В будущем, если будет важная информация, и я посчитаю нужным ее тебе передать, я найду способ, как это сделать. За все контакты с каждым из вас я обязан писать отчет. Я должен сообщать, для чего я встречался и о чем разговаривал. Знает ли кто о наших контактах?

— Никто не знает.

— А Зина знает?

— Нет, и Зина не знает.

— Запомни, если это выйдет, то это может погубить нас обоих. Многих вербуем не с целью завербовать, а чтобы посеять у вас недоверие друг к другу, создать впечатление, что каждый из вас может быть нашим агентом, и чтобы за этим недоверием и подозрительностью скрывались наши настоящие агенты.

Климов и на этот раз не обманул. Вербовали всех подряд.

У нас было хорошее правило в церкви: каждый из нас обязан был, если имел контакт с КГБ, открыто объявлять об этом в церкви и рассказывать обо всем, что ему говорили и что он отвечал, разоблачая этим самым действия КГБ, так как главное условие, которое требовали агенты КГБ, было молчать и никому не рассказывать об этой встрече.

И если кто-то скрыл свою встречу с агентом КГБ один раз, к нему обязательно подходили второй раз, так как после первого и даже после второго раза, они не всегда прямо предлагали сотрудничать. Если кто-то скрывал эти контакты, они понимали, что дело имеют с трусом, что он их боится. Тогда они активно его обрабатывают, стараются еще больше запугать и открыто заставляют работать. Кое-кто, только после такой обработки, находил в себе мужество признаться о своих контактах с агентами КГБ.

Пятый отдел КГБ пытался организовать работу так, чтобы каждый из нас доносил друг на друга, чтобы все были запачканы связями с КГБ. Как правило, за это они обещали выезд, они отлично понимали, что добровольно с ними сотрудничать никто не будет.

— Ваш человек работает на нас в том случае, — объяснял мне Климов, — если он обязан нам и зависит от нас. Такие ситуации мы создаем сами. По новой методике работы против вас начальник управления КГБ дал указание в прокуратуру и милицию тщательно следить за верующими и членами их семей, особенно теми, кто добивается иммиграции. Если за кем-то будет замечено любое преступление или какие-то проступки, или ситуация, при которой можно сфабриковать преступление, то немедленно сообщать в КГБ и не трогать таких людей до его указания. Вот с такими людьми мы по-настоящему работаем и прорабатываем их. Чаще всего такие люди становятся нашими агентами. Мы вызываем их в КГБ, но не на явочную квартиру, так как в здании КГБ обстановка наводит на них страх. Сначала мы применяем метод запугивания и шантажа. Мы показываем картину таким людям, что будет с ними, если мы их посадим по уголовной статье, и какой будет позор, если мы их разоблачим перед их единоверцами. Если человек сопротивляется, становится перед нами в позу, то тогда мы ему показываем фотографии, где он сфотографирован в кампании, которая его компрометирует, да и мало ли что можно на человека собрать. Когда нагоним на него страх, мы предлагаем свою услугу, то есть спасти от позора и от милиции. Таким людям мы предлагаем услугу за услугу. И услуга начинается с мелочей. Сначала мы у него спрашиваем: «У кого было собрание на прошлой неделе?» Некоторые сначала мнутся, не хотят говорить. Мы сами говорим: «Ну, что ты мнешься? Ведь собрание было у Бурлаченко. Правильно?» Он подтверждает: «Правильно». Через время он уже говорит, когда у кого будет собрание. Постепенно он рассказывает, кто говорил проповеди. Через время он рассказывает, кто и что в проповедях говорит, потом, что на братских делается, а потом уже мы решаем, что из этого агента сделать. Например, агента влияния, чтобы он на собраниях скандалы устраивал, помогал неугодных изолировать, слухи запускать, которые нам выгодно. Кроме этого, у таких людей мы развиваем чувство безнаказанности, чувство высокого покровительства над ними, и они уже сами не могут без нас. Они просто входят в азарт. Это, самые ценные агенты. Они уже работают не по принуждению.

На следующей неделе мы уже знали нескольких агентов. Я сдержал свое слово, отдал записную книжку и больше не спрашивал Климова ни о чем, но он сам впоследствии оказал мне несколько услуг и давал информацию о планах КГБ.

Из книги Бориса Перчаткина “Огненные тропы”

Все статьи по теме «Страна, которой не стало» >>