Актер с пасторским стажем. Интервью с Сергеем Колешней

Специально для журнала «Флагман» мы встретились с актером театра и кино Сергеем Клешнёй, чтобы поговорить об искусстве перевоплощаться, судьбе театра в церкви, пасторском служении и даже о том, как трудно быть женщиной.

ФЛАГМАН: Сергей, расскажи с самого начала, как ты попал в театр. Это призвание или случайность?

СЕРГЕЙ КОЛЕШНЯ: Все вместе. Мое детство прошло в Цирке на Цветном бульваре, а лучшими друзьями были клоуны. Я много наблюдал, как они ставили сценки. И даже сколотил творческую бригаду, когда меня отправили в спортивный лагерь, потому что там было скучно и надо было как-то занимать себя. Уже в подростковом возрасте одним из моих любимых актеров был Александр Гаврилович Абдулов, который тогда играл в Ленкоме. А рядом с Ленкомом была театральная студия, и, когда мне было пятнадцать, я пришел в нее поступать, поближе к Абдулову. Меня взяли. Тогда в Москве были популярными театральные студии, где сегодня ты актер, завтра билетер, послезавтра моешь сцену, и дальше опять по кругу. 

Ф.: И с тех пор ты не уходил со сцены. Как ты понял, что это твое призвание?

С.K.: После флота — я три года служил в Краснознаменном Тихоокеанском флоте — вернулся в театр-студию, они уже стали профессиональным театром (Театр «Камерная сцена» Русской драмы под руководством Михаила Григорьевича Щепенко и Тамары Сергеевны Басни-ной). Я им очень благодарен, они для меня сделали очень многое, они перевернули мой мир, сохранили от улицы, дали правильные нравственные установки и ориентиры. Сначала я поступил заочно в Ярославский театральный институт и играл в «Камерной сцене», а потом ушел и стал поступать в институты. Но до этого мы сделали свой театр — Пирамида — и поставили спектакль по произведению Высоцкого «Жизнь без сна, или Дельфины и психи», показывали его в Театре на Таганке, на Малой сцене. Однажды пришел Валерий Сергеевич Золотухин на спектакль, посмотрел и после спектакля говорит мне: «Юрий Петрович Любимов собирается ставить «Подростка», хочешь сыграть подростка?» Конечно, я согласился! Подписал какие-то бумаги, стал репетировать, и когда пришел за зарплатой, то понял, что я не на договоре на один спектакль, а в штате театра. И в институты поступал уже как актер Театра на Таганке.

Ф.: Ты так и продолжал работать в Театре на Таганке?

С.K.: Нет, когда я поступил, уже невозможно было совмещать, к тому же в Театре был кризис. После института мы пробовались в различные театры, одним из них был МХАТ им. Чехова, куда меня взяли.

Ф.: Расскажи о том периоде, когда ты на десять лет ушел со сцены в церковь. Что послужило причиной?

С.K.: Когда меня взяли в труппу МХАТа, у меня были там неплохие роли. Например, я играл Раскольникова в «Преступление и наказание». Но у меня настал кризис. Мое внутреннее никак не могло совместиться с внешним.

К тому моменту я уже был христианином, и мне казалось, что я вру всем — себе, зрителю, партнерам. Когда ты на сцене, тебе хочется чего-то настоящего. А я понимал, что у меня не получается. И я принял решение уйти и пошел служить в церкви. Я не жалею.

Когда я уходил, Павел Савельев, пастор церкви, говорил мне: «Понимаешь, Сережа, твои однокурсники станут известными актерами, а ты будешь в церкви служить». На тот момент я был готов. В основном я занимался молодежью, мы ездили на Алтай, в Карелию, устраивали ночные ориентирования и массу всего прочего. 

 

Ф.: Когда ты ушел в церковь, пришло успокоение?

С.K.: Конечно. Стало хорошо. Но спустя десять лет пришло внутреннее ощущение, что все, что я на тот период должен был сделать в церкви, я сделал. Подросли ребята, в которых я вкладывался и с которыми проводил время, у них самих дети появились.

Я понимал, что начал «тормозить». Когда я задумался, не вернуться ли на сцену, ко мне вдруг поступило предложение попробоваться на одну из главных ролей на телеканал.

Меня утвердили, и так я вернулся в профессию.

Ф.: Говорят, что хороший актер должен вжиться в роль, чтобы сыграть ее правдиво. Так ли это и насколько сложно войти в роль?

С.K.: Что такое вжиться в роль? Это подробный разбор персонажа, его поступков, намерений, причин совершенных деяний. И уже с этим отношением ты начинаешь играть. Простой человек, когда собирается в театр, думает, что ему надеть. Или, когда идет на день рождения, рассуждает, к кому? Куда? И определенным образом одевается, отправляясь в определенную среду. Точно так же с образом.

Ф.: То есть мы все немножко актеры?

С.K.: «Весь мир театр…» В Писании есть замечательное место, где говорится, что одно из проклятий, это когда Бог удаляет из народа определенную категорию людей, в том числе «искусных в слове».

Актеры — это как раз те люди, которые искусны в слове. Это благословение, когда есть хорошие актеры в стране. Они владеют словом, они могут донести определенные вещи и смысл до зрителя.

Да, не всегда это получается. Но ведь и не всегда у нас получается быть хорошим родителем, к примеру. Но мы себя так не ругаем, как актеров. 

Ф.: Не могу не спросить про одну из последних работ – роль женщины в киноленте «Мишура». Каково это быть женщиной и не препятствовали ли твои христианские убеждения участию в этой картине?

С.K.: Ну, во-первых, я играл не женщину, а мужчину, который, в силу обстоятельств, переодевается в женщину, — это большая разница. Помнишь, когда в истории царя Давида встал вопрос жизни и смерти, он притворился сумасшедшим — его актерская игра спасла его. Так же и мой персонаж притворился женщиной, но он не стал ею. Физически это была самая сложная роль. Потому что опухоли, аллергии на косметику, каблуки, парик… В павильоне было так душно, что мне пришла даже по-настоящему женская мысль: «Сейчас упаду в обморок». Тогда я подумал, что точно вжился в роль. 

Ф.: Ты изучал женскую психологию и поведение для этой роли?

С.K.: Я изучаю женскую психологию уже двадцать пять лет, с тех пор как женился. У меня замечательный пример перед глазами. Есть такое прекрасное изречение: «Чем больше я знаю, тем больше понимаю, что не знаю ничего». Это касается женщин. Ее можно изучать годами, и это настоящее счастье — просыпаться с одной и той же женщиной двадцать пять лет подряд. Я понял, что быть женщиной —насколько он оправдан. Но грим мне накладывали от полутора до трех часов. Разгримировывали минут сорок пять. Одни только ногти отклеивали подолгу, больно, с криками. Люди в театре дьявола играют, а я всего лишь женщину (смеется).

 

Ф.: Кстати, как ты подходишь к выбору ролей?

С.K.: По-разному. Каждая роль — это изучение психологии, характеров, это твое развитие в профессии. Когда я еще учился в институте, мне предложили сыграть Иешуа в «Мастере и Маргарите», и я отказался. Тогда я посчитал, что, как христианин, я не достоин играть ее. Когда я служил во МХАТе, мне предлагали сыграть в одном спектакле, где использовалось очень много мата. Я тогда тоже отказался. А в целом, мне еще не предлагали такую роль, которая была бы категорически неприемлема. 

Ф.: Некоторые консервативные христиане считают, что актерское искусство — это некое лицедейство. Как ты относишься к этому утверждению? 

С.K.: Я для себя все решил, еще когда пришел на второй курс уже верующим христианином. Во многом мне нужно было ориентироваться в среде по-другому.

Я понял, что можно быть христианином и заниматься этой профессией. Как сказал Гоголь, глубоко верующий человек, писавший пьесы для театра (это нам в Советском Союзе говорили, что он с ума сошел, когда сжег второй том «Мертвых душ», а он это сделал вполне осознанно), «Театр — это кафедра, через которую можно сделать много добра».

Когда я был пастором, я ездил по разным церквам и встречал ребят, которые будучи студентами театральных вузов и институтов, становясь христианами, бросали учебу. К сожалению.

Вообще, в Библии нет такого понятия «лицедейство». Есть лицемерие. Я могу быть учителем, который чему-то учит людей, но самому мне на это наплевать. Лицемером можно быть за фрезеровочным станком — мне может быть наплевать на эту болванку, которую я точу, а я продолжаю. Лицемерие и грех могут быть везде, в любой профессии.

Одна моя сокурсница рассказала, что, посмотрев как-то один спектакль, ей запала звучавшая со сцены мысль, и она жила ею целых полгода! Я подумал тогда, какое сильное воздействие и влияние имеет искусство! Другой вопрос — что мы несем. Если взять все классические пьесы, они несут добро, мир и любовь! И говорят о нужных, важных и сокровенных вещах. Современные пьесы преследуют такую же цель, просто язык немного другой. Как мне кажется, христиане не всегда успевают за тем языком, на котором говорят в мире. Здесь есть очень важный принцип — чтобы не осуждать человека, нужно попробовать его понять.

Поэтому для меня искусство — театр, кино, любое изобразительное искусство — призвано к тому, чтобы сеять ценности, вложенные в нас Богом. Искусство — это некий язык, которым Бог говорит ко всем.

Апостол Павел, приезжая куда-то, начинал проповедь с цитирования их поэтов. Искал ключи к сердцам людей. Не зря многие люди искусства имеют пророческий дар. К примеру, Достоевский имел такой дар, когда писал вещи, о которых еще никто и не подозревал, что это случится. Если сегодня внимательно посмотреть, о чем говорят через театр и кино, то можно услышать тот голос, который говорит к нам о каких-то важных вещах — терпимости, сострадании, понимании и т.д.

Ф.: Но ведь нельзя не согласиться, что современное искусство стало чаще изображать насилие и обнажать пороки, выводя их во свет.

С.K.: Все правильно. Это как раз говорит о том, что театр — зеркало общества. Если человек хочет увидеть болевые точки в обществе, то нужно посмотреть, какие темы поднимаются на театральных сценах. Мы же понимаем, что живем не только в материальном мире, но и в духовном. То, что выражается в материальном, зарождается в духовном. Откуда агрессия или ненависть?

По моему мнению, одна из причин процветания агрессии в нашем мире — это невозможность простить. Люди перестали прощать.

Это одна из духовных мышц, которая дана каждому. Как пресс — Бог дал его каждому человеку, но другое дело, что каждый из нас с ним делает. Бог также дал каждому способность прощать, но по разным причинам люди не пользуются ею. Чтобы прощать, нужно понимать друг друга, а чтобы понимать, нужно слышать. Один из моих педагогов рассказывал, что в 60-е годы одной из самых распространенных фраз-паразитов была «Ты понимаешь». То есть люди хотели, чтобы их услышали. А сегодня какие слова-паразиты? «Типа», «Как бы», «Вообще-то». Это говорит о некой размытости, отсутствии конкретики, своих границах добра и зла. Люди пытаются выживать без нравственных ориентиров. Когда кто-то говорит: «Это ужасно, что показывают в театре», хочется ответить: «Ребята, это происходит у нас! В наших квартирах, семьях, в наших душах».

Ф.: Но почему же тогда христианство так отстранилось от этой прекрасной возможности вскрывать социальные болячки? Ты считаешь, у театра есть будущее в церкви?

С.K.: Вообще, театр в церкви — это древняя традиция. Сегодня акцент ставится на слово, но еще в средние века, когда люди приходили в церковь, они видели ангелов, Иосифа, Марию — и это было такой проповедью. Или, когда люди не умели читать, они рассматривали в храмах картины и росписи. Искусство и церковь всегда шли рядом. Мы можем вспомнить Святителя Игнатия (Брянчининова) — православного епископа, который много писал.

Тот же Гоголь писал, исходя из своих убеждений. Я читал его переписку с друзьями, в которой он говорит, что «Ревизор» — это вообще пьеса о втором пришествии Христа. Когда в конце придет настоящий ревизор, народ будет не готов. Никто не сможет сказать ничего в свое оправдание.

С другой стороны, нужен ли церкви сейчас театр? Это очень дорого. А кино еще более затратное дело. Камеры, оптика, актеры, декорации, локации, переезды, монтаж. Люди в церкви пока еще не понимают, как фильм может служить Евангелию, зачастую предпочитают помочь своими финансами кому-то адресно. Но ведь фильм, созданный однажды, будет служить годами. 

 

Ф.: В современной церкви есть профессиональные операторы, монтажеры, осветители. И почему-то нет актеров и режиссеров.

С.K.: Может быть, они просто не востребованы.

Ф.: Как ты считаешь, какой могла бы быть мотивация для тех, кто в состоянии финансировать христианское кино? О чем мог бы быть фильм, который действительно послужил бы церкви и миру?

С.K.: Например, на тему отцовства. Межконфессиональная, вневременная. У меня есть одна идея, на которую, я верю, мы найдем финансирование: современная история блудного сына, когда человек возвращается домой и не знает, примут ли его родные или нет. Где были бы показаны духовные терзания героя и сама встреча. Он должен понять, что прощение — это большая сила. Нам нужно уметь прощать, прощать себя, своих близких, и самое главное — принимать прощение Бога.

Ф.: Однажды ты все-таки решился сыграть роль Иешуа в спектакле. Скажи, а какую роль Сам Иешуа (Иисус) сыграл в твоей жизни?

С.K.: Когда я родился свыше, меня не покидало стойкое ощущение того, что у меня день рождения. Меня переполняла радость, я даже одевался в светлое, мои сокурсники спрашивали, что за праздник у меня. Это такая радость, без которой жизнь не может быть полноценной. Есть вещи, без которых можно жить. Можно жить без руки, без ноги, без радости или каких-то нравственных ценностей. Жить-то можно, но эта жизнь неполноценна. И вот эту целостность мне принес Иисус.

Беседовала Ирина Арустамян, журнал «Флагман» №34 (07) 2018