Воланд, Мастер, Маргарита и доказательства бытия Божьего

«Доказательства бытия Божия». Как и многие, кому довелось жить в последние десятилетия СССР, я впервые столкнулся с этим загадочным словосочетанием на самиздатовских страницах книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Эдакой увертюрой, посвящающей читателя в темы, которые впоследствии сольются в симфонической гармонии произведения, стало описание роковой встречи на Патриарших прудах маститого литератора Михаила Берлиоза и его спутника, молодого поэта Ивана, пишущего под псевдонимом Бездомный, с таинственным незнакомцем, которого они поначалу приняли за иностранного туриста. Между ними и произошел этот разговор:

— Но, позвольте вас спросить, — после тревожного раздумья спросил заграничный гость, — как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

— Увы! — с сожалением ответил Берлиоз, — ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.

— Браво! — вскричал иностранец, — браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно.

Булгаков трудился над своим величайшим шедевром около двенадцати лет. В ранних версиях в числе его персонажей еще не фигурировало ни Мастера, ни Маргариты. А вот наброски сцены на Патриарших были там с самого начала. «Роман о дьяволе» – так характеризует автор свое произведение в письме, которое он отослал советскому правительству, когда за десять лет до окончания работы над романом сжег его первую рукопись.

Судя по описаниям города, действие происходит в середине 1930-х годов. Храм Христа Спасителя уже разрушен, а бесславное строительство Дворца Советов еще не началось. Булгаковский Воланд навещает Москву посреди так называемой «Безбожной пятилетки», целью которой провозглашалось забыть имя Бога в СССР к 1 мая 1937 года.

Автор был хорошо осведомлен о прототипе своего персонажа и, в частности, о его методах. Михаил Афанасьевич, сын профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова, прекрасно разбирался в Писании и в основах христианского богословия, в том числе – в демонологии. Более того, Н. И. Петров, коллега Афанасия Ивановича по Академии, а также крестный отец и старший друг Михаила Афанасьевича, был известным исследователем жизни и творчества религиозного философа Григория Сковороды, взгляды которого оказали заметное влияние на замысел романа. Булгакову были известны как монография В. Ф. Эрна «Григорий Саввич Сковорода», так и произведения самого философа, в частности – «Пря бесу со Варсавою» и «Брань архистратига Михаила со сатаною», где под именем Варсава (по-еврейски – «сын Савы») фигурирует в качестве персонажа сам Григорий Саввич.

В соответствии с мировоззренческой концепцией Григория Сковороды, в романе Булгакова переплетаются три составляющие бытия – земная (микрокосм), небесная (макрокосм) и библейская, связующая две первые. Но в безбожном мире победившего большевизма, собирающегося забыть даже самое имя Бога, небесная составляющая представлена своей теневой стороной – дьяволом. Потому и связующее звено между ними оказывается подложным Писанием, Евангелием от сатаны, в котором библейский Иисус, Сын Божий подменен толстовским бродячим учителем-непротивленцем. Там, где прочие аргументы о Боге бессильны, писатель приводит «седьмое доказательство» (так даже называется одна из глав романа) – аргумент «от обратного»: если существует тьма, должен быть и свет; если существует зло, должно быть и добро; если есть дьявол – значит, должен быть Бог.

Но тьма не подобна свету. Свету присущи яркость, цвет, направление и прочие конкретные, поддающиеся измерению характеристики. А чем характерна тьма? Ничем! У тьмы нет свойств. В конце концов, мы и говорим—то «выключи свет», а не «включи тьму». Аналогичным образом, сатана, как бы ни стремился он походить на Бога, не обладает никакими из божественных свойств. В отличие от человека, он даже не сотворен по образу Божьему, и потому сам не является творцом. Он не умеет создавать, а только разрушать, искажать, уничтожать. Как тьма есть нехватка или отсутствие света, так и зло есть отсутствие или недостаток добра.

Бог не нуждается в чьей—либо помощи. Но, ведомый любовью, Он создает Себе партнера по управлению творением – человека, мужчину и женщину: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте…» (Бытие 1:27,28). Сатана же, будучи сам не в силах создать что-либо, без помощника обойтись не может. Для осуществления своей миссии он выбирает человека – мужчину и женщину, Мастера и Маргариту. Но не стоит думать, что действуют они по собственной инициативе. У них есть вдохновитель, о чем свидетельствует буква «М», бережно вышитая Маргаритой на шапочке Мастера – отражение буквы «W» на визитке Воланда.

Воланд не только главный персонаж произведения. Как личность, он – его лучший персонаж. Всякий раз, когда он временно покидает страницы романа, сразу же начинаешь ожидать его следующего появления. Все прочие персонажи, как бы виртуозно ни были они прописаны, банальны. Мастер – неудачник, не написавший ничего иного за всю свою жизнь, Маргарита – недовольная жизнью и избалованная бытовой роскошью мещанка, пытающаяся построить собственное счастье на супружеской измене. Но они, по крайней мере, искренни. Прочие же участники событий – лжецы, воры, взяточники, лицемеры, проходимцы. И только Воланд ярко выделяется на общем фоне. Обладая непревзойденным обаянием, безграничной эрудицией, изысканным тактом и неимоверным чувством юмора, он – само воплощение соблазна! Ибо кто купился бы на соблазн, будь тот очевидно мерзок?

Гордой одинокой фигурой возвышается Воланд среди пройдох и негодяев. Он всегда говорит правду. Ну, почти правду. Ну, почти совсем правду. Начинаешь даже забывать, что истина – понятие абсолютное, а «почти правда» – самая коварная форма лжи (и чем больше относительная доля правды, тем лукавей ложь). И в Писании, и в романе Булгакова сатана виртуозно манипулирует даже библейскими текстами и фактами. А если факты совпадают, извращаются их смысл, значение, цели, мотивы. «Путь Божиих слов превращаешь в лукавую свою стезю» (Григорий Сковорода, «Спор беса с Варсавою»).

Воланд, вслед за Михаилом Берлиозом, радостно соглашается с выводами Канта: в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может. Ведь это же – правда! Доказательств, в строгом значении этого слова, нет, и не может быть. Творение не в состоянии познать Творца, если Тот Сам не откроет Себя Своим созданиям. Но принять это откровение можно исключительно верой. Если бы Бога можно было бы доказать, как теорему, места для веры просто бы не оставалось. Именно веры и ожидает от нас Создатель. Но есть два больших «но».

Во—первых, в соответствии с теми же самыми выводами Канта, в области разума никакого доказательства несуществования Бога тем более быть не может! Более того, чтобы заявлять об абсолютном несуществовании чего бы то ни было за пределами нашего опыта, нужно обладать атрибутом всеведения, то есть, по сути, быть подобным Богу, Которого, как утверждается, нет. Об этом герой романа скромно умалчивает.

Во—вторых, вера эта не должна быть слепой, лишенной какого—либо основания. Хотя узнать Самого Бога мы самостоятельно не можем, мы можем довольно многое узнать о Творце, исследуя Его творение. «Ибо, что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы» (Римлянам 1:19,20). А раз мы говорим о неких свойствах, мы тем самым по определению свидетельствуем о наличии некой Сущности, Которая этими свойствами обладает.

Свидетельств существованию Бога – множество. Их можно классифицировать, разделив на добрый десяток категорий. Просто когда богословы докантовских времен использовали слово «доказательство», они отнюдь не имели в виду то, что, скажем, понимают под доказательством математики. Они употребляли это понятие, скорее, в юридическом смысле, предполагая достаточную обоснованность аргументации или достаточно веские для вынесения вердикта свидетельства. Так что корректнее говорить не о доказательствах, а о свидетельствах или аргументах в пользу бытия Божьего.

Но, прежде чем покинуть булгаковских персонажей, стоит, пожалуй, прояснить: что же это за «ровно пять» доказательств бытия Божия, о которых так категорично заявляет навязчивый гость, а литератор со знанием дела ему оппонирует?

Речь идет о так называемых «Пяти путях» Фомы Аквинского (1225 – 1274), итальянского богослова и философа, члена доминиканского ордена, сведшего воедино основы христианского вероучения и элементы языческой философии Аристотеля. Фома систематизировал ортодоксальную схоластику и признан наиболее авторитетным католическим философом. Его учение получило название томизма (от латинского Томас, Фома).

Фома утверждал, что роль образа Божьего в человеке выполняет разум. Бог же неизменен, а потому неизменен и Его образ. И хотя в целом природа человека поражена грехом, разум его таковым не является. Так что мы можем познавать Бога не только через Его откровение, но и посредством здравого рассуждения на основании собственного опыта. Фома Аквинский пришел к заключению, что, даже не имея особого откровения от Бога в виде Писания, мы можем прийти к выводу о Его существовании пятью путями.

Во—первых, Бог есть изначальный недвижимый движитель («Доказательство от движения», ex motu). Всякий движимый объект приведен в движение каким—либо иным объектом. Но что—то должно было изначально привести исходные объекты в движение. Этим первичным источником всякого движения и является Бог.

Во—вторых, Бог есть всеобщая первопричина («Доказательство от эффективной причинности», ex ratione efficients). У каждого следствия должна быть причина. Но все, что имеет причину, имеет начало и конец. Сама же последовательность конечных причин тоже должна была с чего—то начаться. И эта изначальная причина не имеет ни конца, ни начала, ни причины. Она и есть Бог.

В-третьих, Бог есть первичное необходимое существо («Доказательство от необходимости и возможности», ex contigente et necessario). Существа бывают возможными – теми, которые могут быть, а могут и не быть. Но все существа таковыми быть не могут. Существование возможных сущностей свидетельствует о существовании необходимой сущности – той, которой не может не быть. Эта сущность и есть Бог.

В-четвертых, Бог есть предельное бытие, благость и истина («Доказательство от степени совершенства», ex gradibus perfectionis). Поскольку мы можем говорить о большем или меньшем бытии, благости и истине, значит, существует и абсолютная степень этих понятий, близостью к которой мы определяем их относительные значения. Это и есть Бог.

Наконец, в-пятых, Бог есть причина упорядоченности вещей («доказательство от миропорядка», ex gubernatione rerum). Мы в мире видим порядок, а не хаос. Всякая же домохозяйка знает: порядок надо наводить, только беспорядок образуется сам. А раз в мире есть порядок, значит, его кто-то навел. Это и есть Бог.

Чем же не угодили «Пять путей» родоначальнику классической немецкой философии Иммануилу Канту (1724 – 1804)? Дело в том, что во всех них рассуждение исходит из нашего восприятия реальности посредством чувственного опыта (a posteriori). Чувства же, по мнению Канта, ровным счетом ничего не сообщают нам о самих предметах, представляя нашему сознанию лишь только их образы. А потому знание, основанное на чувственном опыте, неистинно.

Что ж, во времена Канта в окрестностях его родного Кенигсберга еще не гоняли большегрузные тягачи, и профессор мог позволить себе не обращать внимания на «образ» проезжающей мимо телеги. Возница, будучи незнаком с философией, вполне доверял своим чувствам и был способен вовремя придержать лошадей, пропуская чудаковатого философа. Сегодня же мало кто в здравом уме решится пересечь там дорогу, не осмотревшись прежде по сторонам. Недаром, Воланд в той роковой беседе замечает: «Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что—то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».

Сергей Головин