От печи Декарта к печам Освенцима

Когда Жак Маритен в своей книге «Три реформатора. Лютер. Декарт. Руссо» (1) взялся оценить вклад Рене Декарта в философию, науку, культуру нового и новейшего времени, то его позиция оказалась одновременно и комплиментарной и резко критичной. Для него Декарт – несомненный гений, пленяющий разум своими проницательными суждениями, бестрепетно открывший физиономию чудища, которому будет поклоняться идеализм нового времени и чье имя — Мысль. Вместе с тем, Декарт — беспощадный разрушитель, предпринявший большие деструктивные усилия для разрыва связей с прошлым и добившийся в этом успеха. А поскольку прошлое европейского мира – это прежде всего многовековая история христианства, то Декарт предстает как его откровенный недруг. С него, в сущности, начинается открытая борьба философов с христианством.

Декарт вместе с Фаустом олицетворяют начало секулярной контрреформации, ставшей основным направлением интеллектуального развития европейского мира эпохи модерности. Несмотря на то, что Фауст – фигура полулегендарная, а Декарт – реальное лицо, это не мешает считать обоих архитекторами интеллектуального дизайна культуры модерности.

Декарт – не только реформатор европейской философской мысли, но одновременно и контрреформатор. И хотя он получил образование в иезуитском коллеже Ла Флеш, его нельзя причислить к сторонникам католической контрреформации. Он —  контрреформатор секулярный, сделавший для европейской секулярной контрреформации, наверное, столько же, сколько Лютер сделал для протестантской Реформации.

С Декарта началась совершенно новая глава в отношениях Бога и философствующего европейца. Если Лютер прочно стоял на библейско-христианских позициях, то Декарту библейский Бог был не интересен. Философ предпочел иметь дело с поставленным на Его место «богом философов», схематичном конструкте, служащем всего лишь одним из узлов в сборке собственной модели мира. Подобная подмена была равнозначна философской аннигиляции Творца мира. И Декарт пошел на эту аннигиляцию бестрепетно, хладнокровно и жестко.

Он одним из первых заявил о философском кризисе доверия Богу, о решительном разрыве между верой и мышлением,  о том, что  разум не нуждается в вере, что  «сredo» и «cogito» расходятся в разные стороны и сжигают все соединявшие их мосты. Эта идея Декарта становится краеугольным камнем всей будущей европейской секулярной метафизики, не признающей никаких трансцендентных ограничений для разума, воли и притязаний человека.

Декарт вряд ли подозревал, что из умонастроений такого рода с необходимостью должна будет произрасти богоборческая идея демонической вседозвоенности. И она действительно произросла. Более того, ей суждено было стать не только геокультурной парадигмой фаустовско-мефистофелевской цивилизации эпохи поздней модерности, но и геополитическим инструментом политических «бесов» XX-XXI вв.

То, чем Декарт занимался всю свою жизнь, было, в сущности, самопознанием. Его философским коньком служила интроспекция, регулярные уходы в себя и путешествия внутри ореховой скорлупы собственного «я». Оно, это «я», стало для Декарта испытательной площадкой и одновременно рабочим материалом. Мысль, однажды погрузившись в него, надолго застряла в вязкой антропологии и уже не пыталась вырваться на свет Божий.  Локальная микрогалактика  собственного «я» затмила вселенную Бога. И эту ограничившую себя сосредоточенность, забывшую о самом главном, ему вменили в величайшую интеллектуальную заслугу. Не случайно Ж. Маритен назвал келью Лютера и печь Декарта местами, где зачалась модерность.

Рождению декартовского дискурса действительно предшествовала занимательная биографическая история с печью, за которой следует признать именно то самое место, которое отводится ей в народной поговорке «танцевать от печки». Декарту довелось последовать этому предписанию едва ли не буквальным образом, чтобы исполнить жизненное призвание и станцевать свой главный философский менуэт, за который его удостоили титула гения.

Сам Декарт вряд ли предполагал, что судьбоносная для него голландская печь, в которой ему довелось отогреваться в период участия в одной из зимних военных кампаний и где он сформулировал исходный тезис своей философии «мыслю, следовательно существую» («cogito, ergo sum») (2), выполнила еще три, совершенно не свойственные ей функции. Во-первых, она сыграла роль материнского чрева, в котором эмбрион будущего картезианства приготовился к выходу на свет. Во-вторых,   её каменный мешок, похожий на тесный тюремный каземат-карцер, обеспечил уму Декарта условия одиночного заключения, которое, будучи не насильственным, а добровольным, наделило разум философа состоянием самозамкнутости, а мысль – воображаемой  самодостаточностью. В-третьих, подобно тому, как тьма противостоит свету, так и печное нутро вполне справилось с ролью центрального символа отгороженности мысли Декарта от обременительного и не продуктивного в его глазах background^,a, состоящего из гигантского массива библейско-христианского интеллектуального опыта.

Подобное отторжение открывало самые щирокие возможности для того, чтобы дерзкая фаустовская мысль постепенно превращалась в мысль мефистофелевскую, наполнявшуюся всё более безумными, демоническими  фантазиями, концентратором которых, в конце концов, стала философия Ницше.

Лучше многих это осознал Ф. Достоевский. В его романе «Братья Карамазовы» (глава «Черт. Кошмар Ивана Федоровича») черт преподносит декартовский ключевой тезис-афоризм «Мыслю, следовательно существую» как свой собственный, указывающий на его, демона, позицию и на её тождество с позицией богоборца Ивана Карамазова: «То есть, если хочешь, я одной с тобой философии, вот это будет справедливо. Je pense donc je suis, это я знаю наверно, остальное же все, что кругом меня, все эти миры, Бог и даже сам сатана — все это для меня не доказано, существует ли оно само по себе или есть только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично» (3).

Почему Достоевский вложил слова Декарта, давно превратившиеся в лозунг философов нового времени, в демонические уста персонального карамазовского беса, явившегося «кошмарить» и свести с ума Ивана? Какую связь писатель усмотрел между «cogito», «рацио» и сатанизмом? Не просчитался ли он, сочинив такую опасную связку? Если в этом не разобраться, многое в истории философии XVII-XXI вв. так и останется стоять вверх ногами, как оно уже давно стоит, увы, во многих ученых и неученых головах. 

По сути, Декарт фактически призвал мысль никогда больше не устремляться за пределы естественных, математически доказуемых реалий, не пытаться проникнуть в сферы, которые христианское сознание всегда обозначало словом божественный. Трансцендентный мир для неё закрылся, она лишилась права посещать его. Одновременно у неё был отобран допуск и в мир духовно-нравственных определений. В результате этика, немыслимая вне обращений к трансцендентным основаниям, практически выпала из поля зрения Декарта и его последователей. Её заменило какой-то жалкий, редуцированный остаток некой неубедительной нормативности, похожий на убогого инвалида без рук и ног.

Иными словами, в темноте замкнутого печного пространства зародилась совершенно новая, не слишком воодушевляющая ментально-моральная парадигма. И Маритен совершенно прав, заявив, что Декарт заложил основания глубочайшей бесчеловечности науки нашего времени.

Действительно, в полной темноте декартовой печи замерло почти всё человеческое, угасли многие чувства, исчезли нравственно окрашенные переживания и осталась одна лишь обнаженная, свободная от большинства человеческих связей мысль, не замедлившая превратиться в нечто пресмыкающееся, не способное к полетам и не нуждающееся в небесах. Она свилась в кольцо, уткнулась в онтологический факт собственного существования, ухватилась за него, подобно змее, за свой хвост. В результате от неё стало уже невозможно ожидать чего-то высокого, возвышенного, манящего человеческий дух в запредельные выси. Вместо всего этого она представила  проект, открывающий широкие возможности для погружений в абсолютную негативность, для перехода на службу самым разным отрицательным силам родственной ей тьмы. Потому не стоит удивляться, что, в конце концов, среди этих сил оказались конструкторы и обслуга печей Освенцима. Им пришлось попасть в ситуацию, чем-то напоминающую декартовскую, поскольку они также склонны были ставить превыше всего голую мысль, обнаженную идею вседозволенности по отношению ко всем, на кого власть укажет пальцем. Внутри них также погасли важнейшие из чувств, делающие человека человеком. Для них, профессиональных палачей, перестали существовать нравственные переживания, связанные с массовыми убийствами мирных людей.  Их мысль отказалась от этических рефлексий, от задач духовного возрастания, от экзистенциальных погружений в глубины собственных «я». Она стала безмерно холодной и отвлеченной, чуждой сочувственного внимания к теплой живой жизни «других» и «чужих».

Декартова голландская печь согрела тело философа, но не его душу и мозг. Мысль, создавшая для себя ситуацию самоустраненности от Бога и веры и не обнаружившая никакого иного источника животворного духовного света и тепла, начала промерзать. И этот процесс, растянувшийся на три столетия, обернулся её глубочайшим нигилистическим оледенением. Потому она и смогла с таким поразительным хладнокровием, ледяным спокойствием отдаться конструированию неисчислимого множества  орудий человеческого самоистребления, в том числе и сатанинских печей Освенцима, и ядерных бомб, каждая их кторых сосредоточила в своей огненной сердцевине миллионы таких печей.

Увы, независимо оттого, хотим мы этого или нет, но приходится признать, что этот переход человеческой мысли к исполнению невиданных по своему размаху истребительных, карательных, палаческих функций был философски обоснован Декартом. В темноте голландской печи эта мысль, отряхнувшая от себя прах всего человеческого, сделала первый решительный и принципиально важный шаг в этом направлении.

Похоже, что тогда, в XVII веке, Декарт не ведал, что творил. Он был очень далек от того, чтобы усмотреть в своём гордом, богоборчески-титаническом cogito ergo sum секиру будущей гильотины  или ураново-плутониевую начинку ядерной бомбы. Но от этого его ответственность за технологии нацистских лагерей смерти и за пламенные смерчи ядерных взрывов не  становится меньше. Ведь он был в здравом уме и твердой памяти, когда отложился от библейского Бога Араама, Исаака и Иакова, отгородил от Него собственный разум, обособил свою мысль, сделал её непроницаемой для христианской веры, превратил в этически индифферентный инструмент, готовый исполнять любые функции, вплоть до истребительно-палаческих и служить кому угодно, даже карамазовскому черту и самому дьяволу. Потому его ответственность за превращение придуманной им чистой мысли, освобожденной от веры, в мысль грязную, залитую кровью и осыпанную пеплом миллионов жертв освенцимов и хиросим, существует и никуда не исчезает. Это ответственность не только перед людьми, но прежде всего перед Богом. Очутившись в темной глухоте мертвого печного камня и утратив чуткость к голосу живого Господа,  отвергнув триединого Бога и веру, он позволил тьме заползти внутрь себя и подчинил ей свою душу и свой разум. И потому он виновен в том, что именно таким образом распорядился данным ему свыше творческим дарованием.

Бачинин В.А., кандидат философских наук, доктор социологических наук, профессор (Санкт-Петербург)

(1) J. Maritain. Trois réformateurs : Luther, Descartes, Rousseau, avec six portraits, Paris, 1925.

(2) Об эпизоде с печью, сыгравшей для Декарта роль, напоминающую роль чрева кита для библейского пророка Ионы, и одновременно роль того пространства внутри скорлупы ореха, о котором рассуждал шекспировский Гамлет, см. подробно в кн.: В.А.Бачинин. Европейская Реформация как духовная война. Теология генезиса modernity (Киев, изд. Дух и литера, 2017), в главе «Лютер и Декарт. Контрреформация мышления».

(3) Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т.15. Л.: Наука, 1976. С. 77.